Тайна говорящих идолов - Страница 4

— Именно поэтому я возьму его с собой. — Араб поднялся. — Нет времени объяснять. Пора готовиться к походу. Я хочу, чтобы ты сделал для меня лишь одно.

— Все, что скажешь, Махмуд.

— Не позволяй слугам говорить никому, что я ушел на север. Не позволяй им говорить, что я взял с собой Макупо. Не позволяй им передавать вести каким-либо образом.

— Как я, черт возьми, это сделаю? — раздраженно ответил Донаки. — Как я запрещу этим сорокам болтать?

— Лучше всего было бы убить их. Но ты — христианин и американец, — усмехнулся Махмуд Дауд. — Ты презираешь разумные и действенные методы. Поэтому иди к Латробу, комиссару полиции, и потребуй, чтобы он арестовал слуг сегодня, за час, прежде чем я уйду. Расскажи комиссару столько, сколько пожелаешь или сочтешь нужным, главное — чтобы слуги молчали, пока я не вернусь. Я не желаю, чтобы в мое отсутствие рассылали вести. Я не желаю, чтобы от деревни к деревне стучали деревянные барабаны.

— Но почему?

Араб сделал величественный жест — больше чем жест, па, которое рассекло воздух, подобно драматической тени:

— Потому что я знаю Африку. И потому что я хочу предотвратить рождение чуда.

Он покинул комнату величественный, пружинистым шагом, негромко напевая себе под нос.

Донаки смотрел вслед Дауду, смотрел, как он двигается среди варанга, сидящих на корточках на веранде, и грациозно лавирует среди мусора, переполнившего двор.

Донаки еще долго слышал слова и высокую мелодию его песни. Это была веселая песнь дамасских базаров. Дауд часто пел ее, когда был возбужден или нервничал:

— В своем безумии женился я на двух.

Что будет теперь с тобой, о дважды женатый?

Ответил я: я буду между ними агнцем,

Наслаждаясь блаженством меж двух овечек.

Но теперь…

Голос Дауда затих вдали. Донаки встал, вышел из дома и пошел к дому комиссара полиции.

Час спустя мальчики варанга, служившие Д-Д в их бунгало, оказались в тюрьме, что противоречило закону о неприкосновенности личности, о суде присяжных и еще полудюжине подобных божков, которым поклоняются жители местностей с умеренным климатом. Тем временем, Махмуду Али Дауду, следующему за испуганным, хотя и непрестанно болтающим Макупо, предстояло путешествие вглубь континента длиной в триста миль.

Даже Донаки, знавший Африку, арабов и в особенности своего товарища, удивился бы, увидев, как быстро тонкий налет западной цивилизации и западной же сентиментальности испарился, отбросив Дауда на несколько веков назад, стоило лишь последнему зайти на полдюжины миль в джунгли.

Без какого-либо повода или очевидной причины араб со всей силы, что была в его тощей, но жилистой руке, ударил африканца по голове коротким, но толстым кнутом-шамбоком.

Макупо упал и взвыл. Махмуд Дауд обратился к нему. Его голос был ровным и бесстрастным:

— Собака, и сын сотни собак! Бедствие в звериной шкуре! Ходячий позор! Слушаешь ли ты меня, о злонамеренное и зловонное создание без имени, морали, роду и племени?

Африканец не отвечал, лишь жалобное бульканье послышалось из его горла. Его глаза закатились, и он начал целовать кожаные туфли араба.

Но тот не удостоил вниманием эту безмолвную мольбу о милосердии и снова со всей силой и методической бесстрастностью, почти как ученый, ударил шамбоком извивающееся черное тело у своих ног и повторил снова, по-прежнему бесстрастно:

— Слушаешь ли ты меня, о бесчестный потомок неверных свиней в третьем колене?

На этот раз ответ был быстр и разборчив:

— Да, господин мой!

— Эйва! Эйва! — воскликнул араб. Он с удобством устроился на упавшем дереве, приподнял подол своего коричневого бурнуса, в котором путешествовал, и положил ноги на африканца. — Эйва! Хорошо. Значит, ты, о плосконосое создание в красном покрывале, пришел без приглашения с севера, из верховьев реки, и разнес ядовитые слухи среди мальчишек из моего крааля. — Он засмеялся и продолжал:

— Воистину, свой дом на севере ты покинул петухом, ожидая, что вернешься туда павлином, гордо выступая и распушив хвост. Ха-ха! Слушай же меня, о козел, лишенный крупицы разума и благопристойности! Ты вернешься на север, но совсем не павлином. Ты вернешься собакой и разнюхаешь для меня, твоего господина, путь к жилищу умлино, который прислал тебя с твоими речами о предательстве на побережье. Ты приведешь меня туда, где знахарь творит чудеса. Понял ли ты меня?

— Да, господин мой.

Араб пнул распростертого перед ним африканца трижды в одно и то же место, спокойно и точно прицеливаясь:

— Ежели ты предашь меня и попытаешься передавать вести, когда мы пойдем через деревни на пути к большому бассейну Л’Попо, я тебя убью. Я буду убивать тебя медленно. Я прорежу отверстия в твоей нечистой плоти и волью в них кипящее масло. Я также сделаю с тобой многое другое, что причинит тебе куда больше боли — у меня будет время, чтобы это продумать. А потом, пока в твоих легких еще остается воздух, а в твоем сердце — кровь, я зарою тебя в неглубокой яме, где тебя найдут гиены и стаи муравьев. Понял ли ты меня?

Макупо поднял глаза. Он знал, что у араба слова не расходились с делом.

— Да, господин, — ответил он. Махмуд Дауд встал и еще раз пнул его:

— Хорошо. Значит, теперь у нас договор. Поднимайся. Бери свой узелок и показывай дорогу.

Африканец без единого слова сделал, что было приказано.

Двое отправились в долгий путь по земле. Благодаря острому глазу Дауда и его же шамбоку Макупо помнил об их односторонней сделке и не шептался с жителями редких деревень, где путешественники останавливались и требовали еды, питья и иногда проводника. Ночью же араб неизменно затыкал ему рот и связывал по рукам и ногам, чтобы Макупо не передавал вести в буш.